МАМКИН ОГОНЬ - ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ МАМА МАМУЛЯ

[wee-hoo]

!!!!!!!!!!!!!!! НЕ ВЛЕЗЛО В ЭТОТ ПОСТ!!!!!!!!!

АПД МОЖЕТ БЫТЬ КТО-ТО И ПЕРЕСТАЛ ГОРЕТЬ, НО МЫ С НАСТЕЙ - НЕТ
МЫ ЖДЕМ НОВОГО СЕЗОНА И УЖЕ КОПИМ НА НОВЫЙ ФАНМИКС
ВСЕ ХОРОШО
И ПОКА Я ПОЛЗАЛА ПО СЕМЕСТРУ, ИНОГДА Я ПИСАЛА ЕЙ ВСЯКИЕ ВЕЩИ
КОТОРЫЕ ОЧЕНЬ КОРЯВЫ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ВКУСА И СТИЛЯ, ПОТОМУ ЧТО ВО ВРЕМЯ СЕМЕСТРА У МЕНЯ СПЛОШЬ НАУЧНОЕ ЗНАНИЕ В ГОЛОВЕ, И ОНО МНЕ МЕШАЕТ
НО
ХЕХЕХЕХЕЕХХЕ
НАСТЕ НРАВИТСЯ И ЭТО САМОЕ ВАЖНОЕ

НОВЫЙНОВЫЙНОВЫЙНОВЫЙГООООД

У Марка какая-то нездоровая озабоченность теми праздничными традициями, которые сулят ему либо дополнительные подарки, либо выходные, либо возможность вкусно пожрать и/или надраться. В любом случае, он заливает мне что-то о Китайском Новом году, пока разламывает уже, наверное, сотую печеньку с предсказанием, а я даже не говорю ему о том, что Китайский Новый год отмечают когда-то там между январем и февралем, но никак не в ноябре.

Пофиг, пусть балуется.
Пусть этот лучистый мордастый мужик с переброшенным за плечо галстуком немного порадуется.

- Гляди, Ром! – ржет он. – «Не все, что сокрыто от глаз, сыграет свою роль в сюжете»! Во дела!
Он подвыпивший. Очень веселый. Мы валяемся прямо на полу. Я – на животе, побалтывая в руке тяжелым граненым стаканом, на дне которого омываются золотыми валами темно-серые камушки для виски. Марк сидит, как молящийся буддист или готовый броситься на стену бык, подогнув под себя колени и упершись в них тяжелыми арками рук.

- А вот еще, - не утихает Марк. – «Самые трудные решение будут самыми верными, если поступать по совести». Во китайцы! Во мудрехи!

Я прыскаю над стаканом.
«Мудрехи».
Сам ты, Марчелло, мудреха…

Он крошит печенья на подстеленную для этого бумажку с отчетом о только что завершенной проверке нашего последнего объекта. Крошит мимо, крошит мне на ковер. Еще не знает, что я его и убирать потом заставлю. Крошит, ломает, извлекает трясущимися пальцами бумажки, разворачивает и утыкается в них с таким уморительным, вспотевшим от волнения лицом, что я каждый раз над ним смеюсь-фыркаю, но Марк, наверное, не замечает… Или ему просто норм. Пожелания копятся горкой. Денег, любви, славы, но, конечно же, больше всего – вселенской мудрости, смирения, всего этого конфуцианского киселя.

Нормально. Полет нормальный.
Я слушаю очередную мудреную канатчину, подперев подбородок рукой, и думаю, что кто бы ни писал тексты для этих бумажек, а фантазии у него было чуть меньше чем ни хуя.

Марка все устраивает.

Я знаю, что он никогда в жизни из сентиментальности не прочтет мне, не глядя в бумажку, какое-нибудь несуществующее «Вы со своим любимым человеком будете вместе до конца своих дней» и не сглотнет потом со всей драматичностью самых крутых поворотов «Реальной любви», зверски хлопая ресницами.
Не скажет, хихикая: «Печенька сказала мне, что я должен поцеловать своего бубусика!» - и не полезет на меня лизаться.

Слава, слава богам. Китайским, греческим, шумерским – каким угодно.

Кажется, у нас что-то все-таки выходит.
(И именно поэтому, пожалуй, я сам полезу на него лизаться…)

А ТУТ У НАС БЫЛА СТРИПТИЗ!АУ, ГДЕ РОМКА ТАКОЙ В ТРУСАХ........

Марк понимает, что, кажется, слишком палевно отворачивается от сцены, когда Игорь кладет ему на плечо локотище и ржет на ухо:
- Гюльчатай, ну глянь, какое богатство - взгляда с тебя не сводит!
И треплет Марка за щеку.

Марк, который последнюю четверть часа, ровно с того момента как вступила в свои владения мужская часть сегодняшнего смешанного стриптиза, старательно смотрит куда угодно, но только не на глянцевый помост с шестом, внутренне ядерно краснеет.
Очень неловко.

Все это очень неловко.

Хорошо, что Юля сегодня тусит с родителями и не пошла с ними, иначе у нее появилось бы много вопросов.

Марк все-таки поворачивается, чтобы посмотреть на сцену, но чисто потому, что шея затекла все время пялиться на барную стойку. Игорь торжествующе гогочет:
- Ну, наконец! Глянь, вон. В синих труселях. Ну до чего бычара, а?

Марк хочет язвительно поинтересоваться у Игоря, чего это тот так увлекся мужским стриптизом, но почему-то не интересуется. Шаткое поле, на котором его самого можно подловить на раз-два, а этого ему бы не хотелось.

Он смотрит на сцену. Сцена смотрит на него в ответ. Глазами того самого "бычары в синих труселях". Ярче глаз, правда, выделяется все то, с чего Бычара уже успел сорвать одежду. Марк всегда думал, что в стрип-клубы берут только атлетов-Аполлонов, но, вау, этот мужик вполне себе обычного телосложения. Не пивное пузо, не анаболический клад, а самый среднестатистический дядька. Леди, кстати говоря, все как на подбор модельные, но где был бы сейчас Марк, если бы ему на самом деле нравились модельные леди?...

Бычара и вправду смотрит на него.

Ох.
Как смотрит.

С-с-сука.

Марк отворачивается снова, резко, щелчком, и над барной стойкой зависает многократно умноженная картинка: одна бровь приподнята, глаза-прищур, губы ухмыляются. Ну типичная же "ай вонт ю ту бэнг май бокс" рожа, чего там Марк не видел?...

Подсказка: не видел, чтобы другой мужик так на него смотрел. Никогда, даже на всяких сайтах, на которых иногда бывал.

Марк напряженно прислушивается, не отвлекся ли Игорь на новую жертву. Игорь пристает к Саше, та неубедительно (и не смешно, на скромный вкус Марка) отшучивается, Лера давно окучивает какого-то мачо около вип-зоны, а Вадик потерял полный интерес к вечеру, когда ушли леди во флуоресцентных купальниках.
Когда Марку кажется, что все безопасно, он снова украдкой косится на сцену: просто проверить, смотрит ли на него все еще этот Бычара.

А он смотрит. И улыбается уголком рта, когда перехватывает Марково любопытство. Что за дичь, даже ссаные гирлянды с фонариками похожи на анальные шарики... Марк так играть не согласен.

Пять или шесть всполохов света гуляют по животу Бычары. Марк старается не пересчитывать их слишком фанатично. Пальцы выкручивают друг друга глубоко под столом, потому что в резонанс с Марковыми фантазиями, о которых он не расскажет никому и предпочтет не вспоминать сам, дребезжит почему-то именно это.

Никаких накачанных торсов, никакой фигурной бородки, никаких залаченных волос.
Простые мужики, которых встречаешь в метро, в автобусах, на работе, в магазине. Щетинистые, волосатые, с пухлыми руками и неровными квадратными ногтями.

Простые, блядь, мужики, но даже это слишком много, слишком опасно, слишком неправильно и слишком по-ебаному.

Марк сидит и сгорает от дурацкого и не в первый раз нагрянувшего осознания того, что есть вещи, которых он бы очень хотел и которые шляются в непосредственной близости от него, но ему никогда не позволят их получить.
Бычара так и не снимает трусов. И слава богу. Он дотанцовывает (здорово танцует, но будто вполсилы, небрежно, как будто не для кого стараться), ловит свои аплодисменты и уходит, плавно сменяемый следующим стриптизером.

Марк говорит, что выйдет подышать.
Игорь ржет как конь, и Марк уже его ненавидит. На улице Марк думает, что сейчас, как в фильме, из задней двери выйдет Бычара. В цивильном шмоте, скромный, но расслабленный. Они узнают друг друга, разговорятся, и Бычара скажет, что Марк не хочет ничего невозможного, просто надо узнать друг друга получше, и...

Этого не происходит.
В клубе Марк упивается. Не в щи, конечно, а то Юле "будет за него неудобно и она не пустит его домой, а отправит на вокзал отсыпаться".

Судьба настигает Марка дней через пять. Он копается в хурме в "Седьмом континенте", ищет самую мягкую, и тут из-за стойки с зеленым салатом выплывает Простой Мужик. У Простого Мужика глаза Бычары, нос Бычары, брови Бычары и рот Бычары. Собственно, он и есть Бычара, и Марк инстинктивно сжимает хурму в своей руке так, что она все-таки становится мягкой.

Чуть позже он узнает, что Бычару на самом деле зовут Ромой.
А трусы в тот день на нем были не его, потому что его порвались по шву, а у них же все-таки не настолько откровенный стриптиз.

Еще чуть позже он узнает, что никто не в состоянии запретить ему хотеть себе простого мужика.
Месяца через два.
А до тех пор еще надо дожить.

И ЕЩЕ КОЛЛАЖИК БЫЛ. И РЯД ПЕСЯНОВ....... НАЧАЛОСЬ ВСЕ ВООБЩЕ С РЕВВЫ КСТАТИ

моя любимая тема с рефлексирующим Марчелкой, очень авторское восприятие

Спустя какое-то время после крушения о жестокие берега собственного "Я" все же наступает момент, когда Марк поднимает морду из песка, сплевывает, завязывает разорванную рубашку на груди кокетливым узлом и идет осваивать землю, на которую его выбросило. Рома не хочет глубоко анализировать чувства, с которыми Марк начинает это делать, но он явно пробует, какой на вкус будет новая жизнь, не имеющая поворота назад. Друзья поставлены в известность (Вадик теперь с Марком не разговаривает, наверное, боится заразиться гейством), Роме предоставили наконец окончательный выбор (Марк гостит у него по выходным; спят они в разных комнатах и пока что больше напоминают учителя и ученика, нежели пару, но Рома готов подождать). Марк, должно быть, каждое утро просыпается с мыслью "мама, я гей". Засыпает с ней же. И, судя по напряженной роже, все приемы пищи проводит, не выпуская ее из головы.

Рома много думает о рефлексии.
Если Марк спрашивает его о чем-то тематическом прямо, он охотно рассказывает, но без надобности хранит скупое молчание и в три раза усерднее начинает заниматься своими делами, когда видит, что Марк впал в прострацию самоопределения. Он знает, что когда Марку будет надо, Марк придет сам.

Он действительно приходит. Причем держит под мышкой ноутбук. Рома сидит в гостиной, копается в аппсторе; поначалу он думает, что Марку нужен какой-нибудь рабочий совет, и со спокойной готовностью откладывает телефон. За долю секунды до того, как Марк открывает рот, Рому осеняет: в такой раздрай мысли о работе, как бы фигово она у Марка иногда ни шла, его никогда не приводили.

- Ты не занят? - спрашивает Марк и неловко барабанит пальцами по крышке ноутбука.
У него светлая поросль на руке там, где запястье переходить в кисть. Идет островком вдоль основания мизинца. С такого расстояния Рома не видит, просто запомнил.
- Смотря для чего, - говорит Рома.

Марк зажевывает губу, потом медленно предлагает:
- Посмотрим вместе какой-нибудь фильм? Про гомосексуалистов.

И Рома теряет какую-то часть речевого аппарата, расположенную сразу под языком.
- "Гомосексуалов", - только и говорит он, - а не "-истов".
И пялится с легким потрясением.

Об этом и идет речь: оказавшись частью культуры, которую до этого считал враждебной, Марк хотя бы пытается понять, как работает эта культура. Если бы еще до него дошло, что нет абсолютно никакой разницы между хорошим натуралом и хорошим пидорасом (а вот между хорошим натуралом и натуралом-пидорасом, если вы понимаете эту рюсскую игру слов, разницы тонна), цены бы ему не было.

Он стоит, чуть ссутулившись, в бордовой спортивке на молнии и домашних штанах. У него вид самого потерянного в мире мамонтенка. Помогите, гигантская льдина относит к водопаду, и мама-то, конечно, может быть и услышит и даже придет, а потом увидит, что ее сын - гомосексуалИСТ, и...
И Роме в какой-то момент становится его просто душераздирающе жалко. Вот просто обнять и плакать. Потом сделать ему что-нибудь приятное, а в конце похлопать по плечу и сказать: ни одна тварь на земле не может заставить тебя плохо чувствовать себя из-за того, что ты такой, какой есть. Забей на людей, давай лучше закажем пиццу.

- Скачал что-то конкретное? - спрашивает Рома и демонстративно двигается на диване.
Марк подходит к нему взволнованным шагом и плюхается рядом.
- Нет, - говорит он, - но отобрал список... Может, ты что-то уже видел.
Это вряд ли, думает Рома, пока Марк восторженно треплется по поводу того, как можно поставить семерку перед словом "кинопоиск" в адресной строке на страничке с нужным фильмом, и тебя автоматически перекинет в клевый плеер с разрешением 720. Гейские фильмы не вызывают никакого желания их смотреть, потому что...

- ...вот первый, - говорит Марк и открывает самую левую вкладку. - Только тут, кажется, они в конце умирают... Или один из них.

Рома неопределенно хмыкает.

Вот именно поэтому. Что ни киноха - там либо наркотики, либо алкоголь, либо измены, либо изнасилования, либо кого-нибудь забивает до смерти толпа гомофобов.

Марка можно понять: смотри-ка, получается, ты не можешь быть гомиком, если в довесок в рамках акции 3+1 не приобрел себе еще и наркоманию, проституцию и ВИЧ-инфекцию.

Марк бегает из вкладки во вкладку, после краткой аннотации бежит листать отзывы. Рома смотрит краем глаза. Если пишут красным, то он почти уверен, что это какой-нибудь четкий дядька из Люберец, пишущий, дескать, ФУ, что это за ГОВНО я ПОСМОТРЕЛ, блядь. Если пишут зеленым, то, возможно, человеку понравилось. Особенно "вот этот правдоподобный момент, когда герой и его возлюбленный умирают от СПИДа... Я считаю, очень правдиво! Жалко их!.."

Либо артхаус ебучий, где все непонятно, либо фильм, весь сюжет которого крутится на том, сколько у героя-гомосексуала проблем, связанных с его ориентацией.
Рома думает: окей, возможно, это привлечение внимания к тяжелой жизни в роли садового гома.
Хотя больно уж похоже на трагичный, но всеми культивируемый тошнотворный паттерн.
Давайте лучше снимем десять фильмов о радости секса по дружбе с Милой Кунис и последовательно десятью разными красавчиками. У гетеросексуалов ведь не бывает ни ВИЧ, ни наркомании, ни самоубийств из-за несчастной любви.

И каким бы беспечным иногда ни был Марк, по нему видно, что он сечет фишку. Может, пока не в полном объеме, но сечет. Рома надеется, что Марк не будет зеркалить это овердраматизированное дерьмо на себя. Что не подумает, что других сюжетов не бывает.

Потому что чисто технически всегда можно дождаться проходящего мимо острова корабля и привлечь их сигнальным костром, потом залезть на борт и всем рассказывать, как ты оказался в одиночестве по чистой случайности. Можно позвонить друзьям и сказать, что этот "голубой приход" был просто шуткой. При хорошем раскладе извиниться перед Ромой, слиться с его квартиры и уволиться. Пожурить Вадика за доверчивость и подцепить какую-нибудь леди для пущей надежности.

Возможно, Рома слегка параноит.
Он кладет руку Марку на плечо, когда у того остается одна-единственная вкладка, да и там творится какая-то непонятная хуйня с изменами и истериками.

Марк смотрит на него затравленно.
- Это все выдумки, - просто и не слишком аргументированно говорит Рома. - Если бы у людей была правильная картина мира относительно нетрадиционных сообществ, то и фильмы были бы другими. Да и не было бы разделения на фильмы "про натуралов" и "про геев". Были бы просто фильмы "про людей".

Марк закрывает последнюю вкладку. Вздыхает.

- Давай лучше посмотрим Шрека, - предлагает Рома после паузы максимально беспечно. - Шрек - это любовь, Шрек - это жизнь...

По заинтересованному, но непонимающему взгляду Марка, брошенному на его, Рома понимает, что ему еще есть чем Марка удивить в этих ваших интернетах.

ВНИМАНИЕ, ЭТО КАКАЯ-ТО СЛАВЯНСКАЯ ФУЛЛФЕМ!АУ. ФЕМ!МАРК НЯШНАЯ СЕЛЬСКАЯ ДЕВА, ФЕМ!РОМКА ГОРЯЧАЯ КОРОЛЕВА ВСЕХ ЦЫГАН ХЗ ЧЕ СО СТИЛЕМ АХАХАХ

Знакомятся они так: все, что нужно Марийке – это дойти до другого конца рынка и обменять ряженку на пару сырых рыбин у старого жадного торгаша. Папа поверил знахарке, говорящей, что нет ничего лучше от головных болей, чем прикладывать к закрытым векам рыбью печень, вот и знай себе отдает впустую собственное добро. На взгляд Марийки, ряженка в тысячи солнц и лун вкуснее, да и делать ее тяжелее, чем ловить рыбу, так что каждый раз она как от сердца отрывает… и злится немного на старика своего, куда уж без этого, но он болеет давно и весьма серьезно, так что она старается быть снисходительной и приносить ему то, что, как он считает, ему помогает.
Даже если вони от этого на весь дом.

Марийка толкается, уворачивается – впрочем, не слишком грациозно; она растрепа в домашнем платье, извиняется, если наступает кому-то на ногу, но ног бывает так много, что неловко постоянно просить прощения… Она лезет и лезет, а потом, когда людей становится поменьше, из горла крохотной рыночной площади прямо Марийке в лицо вырастает вдруг красный цветочный шквал цыганского табора, обмотанный быстрым бренчанием струн.

Марийка никогда не видела цыган так близко: в ее деревне на них смотрят косо, говорят, что они украдут все кольца с твоих пальцев и всю любовь из твоего сердца (с). Говорят, что гитары у них передаются из поколение в поколение, и в корпусе звонко щелкают старые темные монеты, такие, какими уже сто лет никто не пользуется. Говорят, что у них настоящие рисунки под кожей – такие, какие не смываются и не стираются никогда, до самой старости. Но это, конечно, только у цыган-мужчин….
Говорят, что и в восемьдесят лет они так же темноволосы, как и в двадцать, и что знают по шесть или семь разных наречий, и что всегда поют песни и танцуют, а когда кто-то в таборе погибает, они устраивают прощальное гуляние и разводят костры такой высоты, что те подбирают языком небо, а от искр вытлевает вся земля вокруг, точно сушь месяцами стояла.
Говорят, что цыганские вина крепки, как удар конского копыта, а слова – горячи, и руки обнимают так сильно, что едва ли позволят сбежать.

Когда эта женщина впервые появляется перед Марийкой, та и не вспоминает ни об одном народном предании или слухе: она теряет глоток воздуха в юбках, тканях и побрякушках. Женщина – пурпур и фиолеть, точно брошенная в маки слива, украшения собраны из камушков, орешков и золотистых цепочек, и Марийка инстинктивно ищет аляпистость, но находит только высоту роста, крупные плечи, длинную шею и вытянутое лицо. У женщины темные волосы – короткие, что кажется странным и необычным: они не рассыпаны по плечам, не увиты шелковыми платками и лентами, а просто торчат встрепанно, не касаясь наброшенной на плечи бордовой шали. Женщина улыбается, не показывая зубов, дружелюбно, но немного отстраненно.
И глаза у нее лисьи. Очень Марийку беспокоят эти глаза, даже не скажешь, нравятся или нет…

Женщина говорит:
- От нашего народа – вашему, поздравить хотим от чистого сердца с праздником самого длинного летнего дня! Держи яблочко, лебёда, - и вновь окружает Марийку шалью и юбками, и в руку Марийки оказывается вжато твердым боком крупное овальное яблоко. Потом налетают другие цыгане, Марийка слышит их по приблизившемуся бряцанью гитары; «Солнце да горы!» - взвывает кто-то над ухом и хлопает гулко по грифу, два женских голоса сразу высоко улюлюкают, болтая языками, жестко скользит по руке грубая ткань ярких платьев.
Марийка морщится и оступается, но в вихре холодных огненных звуков перехватывает над чужими плечами хитрый лисий взгляд и вздрагивает.
Все еще не может сказать, нравится ли или…

И в пути Марийка даже начинает есть яблоко – оно вкусное, твердое внутри, не осыпается, а брызжет под зубами соком, - и ест его, пока не доходит до торговца, и совершенно не задумывается о том, что из рук пропала маленькая кадочка с ряженкой, а с руки стащен ее простенький браслет с тремя гранатовыми камушками.

Осознав это, Марийка останавливается, как вкопанная, и глядит глуповато на яблоко: белоснежное с зеленым ободком внутри, темно-красное, аж до синевы, снаружи.
Она смотрит и вспоминает косой лисий взгляд, меткий, как пуля, долетевший до нее через водовород пляскучих, как искры, танцующих цыган.
И, кажется, на груди у женщины, прямо над вырезом сарафана, была какая-то несмываемая картинка под кожей…
…или Марийке просто показалось.

Решение это стоит ей, в душе глубокой трусишке, немалых силы и смелости, но Марийка твердо поворачивается посолонь в обратную сторону, назад, к табору, к женщине-лисе в сливовом урагане.

Уж хотя бы браслет потребовать точно надо.