[wee-hoo]

ТАКАЯ ТЕМА, КАРОЧЕ
РИТА - ЧЕЛОВЕК ПРЕКРАСНЫЙ И УДИВИТЕЛЬНЫЙ.
еще до того, как взяться за перевод "Вечности", я быстренько зачла на тумблре один фичок, ссылку на который кидала ниже, и решила, что обязательно переведу его в подарок для Риты, которая потрясающий миниатюрный красивущий Атлант и подставила хрупкие плечи под волну моего шиппинга

перевод сильно одухотворенный, сделанный и вскользь подправленный вчера поздним вечером, странные конструкции и опечатки проводят свое анонимное собрание в его текстовых недрах

Автор: brucewaynesfancifulbeard
Примечания и все такое: Какудзу/Хидан, суровый ангст, драма, модерн!АУ, ~13к знаков без пробелов.
Рите.


Acta Sanctorum
Священные деяния / Деяния святых

Некоторые деяния Господа остаются непонятыми, но все же всегда есть люди, которые чересчур хороши для этого мира. Случаются трагедии, которые оставляют несходящие следы на сердце и от которых все наполняется прогорклым и кислым, и ему кажется, что в этом должен быть какой-то смысл, какой-то важный урок, который необходимо извлечь, но на самом деле это совсем не так.

Есть что-то безбожно банальное в истории любви взрослого богатого мужчины и юного ученика католической школы. Это тоже трагедия, которая оставляет несходящие следы на жизни и от которой все наполняется прогорклым и кислым, и ему кажется, что в этом должен быть какой-то смысл, какой-то важный урок, который необходимо извлечь, но на самом деле это совсем не так.

Он начинает молиться. Он молится каждую ночь, гулко сцепив руки и глядя в потолок на низкое недосягаемое небо. Молится о спокойствии, безмятежности и еще о многих вещах, в которых, как он думал раньше, он никогда не будет нуждаться.

-

Для него существует только Зеленый Бог - повелитель долларовых банкнот, единственный идол, который оправдал и отработал все подношения. У него есть коттедж на юге Франции, загородный дом и квартира-пентхаус в деловом центре, где он проводит ночи после работы. Он водит "Порше" несмотря на то, что в гараже у него стоят еще три машины класса "люкс", каждая дороже предыдущей, и он, может быть, самую малость помешан на идее покупки только самой лучшей и новой техники, будь то сотовые телефоны, ноутбуки или домашние кинотеатры. Он самодостаточный мужчина и гордится этим, потому как заработал все своим собственным умом. Отстраненность и высокомерие приятно-привычны для него, как улей - для пчел, потому что он заслужил каждую каплю своего богатства.

-

Хидан бледен и очень смазлив, в нем есть что-то священное, и он слегка похож на персонажа с иконы из-за тонких, округлых, скользких черт лица. Он преданный и почти что слепой от веры, цитирует Библию наизусть, поет в церковном хоре и мечтает однажды стать священником. А еще он ругается, как самая грязная портовая шелуха, и нет ни одной грани соприкосновения у мягкого голоса, которым он читает молитвы, и языкового клинка, которым он рубит предложения-выкрики и предложения-команды, после каждого слова вставляя "блядь" или "хуй". И если вы ему понравились, то тогда он даже может назвать вас "сукой" и стукнуть ладонью по плечу.

-

Какузу не в восторге от благотворительности, однако все равно принимает в ней непосредственное участие. Он вкладывает средства в наиболее «безопасные» места, такие, как школы и детские больницы, которые перед этим всегда самолично инспектирует на предмет нужды, и именно поэтому одним августовским утром его заносит на парковку католической школы. Пиликает автомобильная сигнализация, и Какудзу, выходя из салона, надвигает на глаза солнцезащитные очки.
Он проходит по всей школе, общается с учителями и учениками, и всюду держится в той приятной прохладно-учтивой манере, чье удобство успел оценить многие годы назад. Он принимает предложение послушать пение школьного хора скорее из чистого любопытства, чем по какой-нибудь другой причине. Возможно, тут и стоит оставить какую-нибудь денежную сумму, решает Какудзу. Если споют хорошо.

-

Ругается Хидан неслышно и на выдохе. Он совершенно забыл, что сегодня обещал приехать этот ебаный бизнесмен, перед которым снова придется выступать. Все участники хора разодеты в аскетично-черное, костюмное, галстуковое, кроме, мать твою за ногу, его самого. Что ж, пусть подавятся, потому что Хидан – все равно лучший в этой клоаке.

-

- Солист, - горячо и жадно шепчет Какудзу директрисе школы. - Кто солист?

Он говорит о мальчишке - гладком, безугольном, высоком, резко выделяющемся на фоне остальных благодаря джинсам, футболке, белой коже и светлым волосам.

- Это Хидан, - и голос женщины разливается всеми тонами благоговейного спектра, как будто она говорит об ангеле. - Он наша гордость. Мы возлагаем на него большие надежды.

Какудзу чует некое "но" и прерывает ее небрежным движением руки. Этого он знать не хочет. Мальчишка слишком похож на святого с иконы.

-

Есть что-то безбожно банальное в интрижке между учеником католической школы и взрослым богатым мужчиной, но Хидану без полутора месяцев восемнадцать, и все могло бы быть куда хуже. Их с Какудзу мнения расходятся по чертовой тысяче вопросов. Религия. Политика. Бизнес. Список продолжается до бесконечности.

Хидан не собирается его продолжать. Крики и агрессивные перепалки разгорячают их и всегда уводят на черный шелк постельного белья Какудзу. Есть какой-то приятный трагизм в синяках, которые грубыми объятьями завлекают Хидановы бедра и шею. Есть какая-то оргазмическая поэтичность во вскинутых арках бровей над его закрытыми глазами, когда движутся только губы, читая неслышную молитву.

-

На Рождество Какудзу дарит ему Библию - на латыни, в толстом кожаном переплете с золотым тиснением на обложке. Аккуратные швы, яркие редкие иллюстрации. Он никогда покупал подарков дороже. Хидан чуть ли не воет, когда видит ее.

- А я тебе ничего не купил, - говорит он в сторону. - Ну, то есть, у тебя и так уже все есть...

- Читай ее, - говорит Какузу. - Я никогда не читал Библию. Почитай ее мне вслух.

Хидан подчиняется. Он отлично читает на латыни, что, в принципе, совершенно неудивительно. Голос мягкий, полный, молочный, богатый, и Какудзу задается вопросом о том, каково это – по-настоящему верить во что-либо, пока его рука лежит на гладкости серебристых Хидановых волос.

-

Головные боли начинают беспокоить Хидана в августе, перед поступлением в колледж. Ему уже восемнадцать, так что их отношения больше не являются противозаконными. Но если ищейки из СМИ понесут эту новость на своих хвостах...
Ищейки молчат. Какудзу спокоен.

-

Бывает, что он жалуется на слишком сильную усталость и не вылезает из кровати, а если все-таки встает, то натыкается на мебель и стены, и Какудзу не рискует оставлять его одного. В такие дни он отменяет все совещания и заседания и не покидает квартиру. Хидан отыскивает темный угол и сворачивается шипастым шаром, ругаясь и лестничными стонами проклиная все на свете. Таблетки, которые выписывает ему какой-то частный невролог, едва ли сдерживают боли в голове.

Какудзу таскает его по лучшим клиникам, показывает своим персональным врачам.

- Это просто мигрени. Без конкретной причины.

Спите больше. Ешьте больше. Спите меньше. Меньше ешьте. Пейте побольше воды. Не перенасыщайте организм влагой. Пейте кофе. Ни в коем случае не пейте кофе. Слишком низкий уровень сахара в крови. Старайтесь употреблять меньше углеводов. Это психологическое. Слишком много стресса. Избегайте стресса. Пейте гомеопатию. Купите вот эти, эти и также вон те обезболивающие таблетки.

-

К сентябрю Хидан едва держится за счет одних только сомнительных обезболивающих. От боли он почти не спит. Его часто тошнит, и он ничего не ест.

Его МРТ девственно чиста. Какудзу выдыхает с облегчением. Хидан благодарит Бога.

-

К ноябрю он достигает нижней планки и уже не может стоять на ногах. Он становится болезненно чувствительным к свету, игольчатые вспышки головной боли тоже кажутся светлыми, как снежные раны, и заставляют на какое-то время терять сознание. Обезболивающие не помогают. Потом он сваливается с гриппом, воет, мечется, а в перерывах бормочет слова-химеры, наполовину ругательства, наполовину молитвы. От тошноты он теряет те самые килограммы, которых не может себе позволить лишиться с таким режимом питания. Идея нанять сиделку не нравится Какудзу по многим причинам, и он переходит на надомный способ работы, вооружается ноутбуком и приобретает привычку орать на подчиненных по телефону.

-

- Изнутри как будто давит, - бледно говорит Хидан, прижимаясь щекой к его груди. Глаза закрыты тугими барабанами век. Его не хватает даже на то, чтобы добавить сухим серым словам обсценных красок. Он по-прежнему много молится и постоянно трогает подаренную Какудзу Библию, но не читает, а только листает страницы, потому что от чтения больно глазам.
(Доктор предположил, что Хидану нужны очки, так что они успели побывать и у окулиста, но с глазами у Хидана все оказалось в полном порядке.)

- Я знаю, знаю...

-

К декабрю ему становится лучше, по капле он наполняется жизнью, силой, энергией. В нем просыпается энтузиазм. Он такой тощий, что на него больно смотреть.
В Рождество они ужинают вместе.

- Спорим, ты все гадаешь, где мои родители, - говорит Хидан ночью, хрупкий и костный, тесно прижатый к теплому боку Какудзу.

- Я решил, что ты скажешь сам, если захочешь.

- Ну, они типа есть. У них отель недалеко от горячих источников. Мелкий бизнес в мелком городишке, ну, мило так, ничего. Они мне дороги, серьезно. Мы созваниваемся, пишем там друг другу по электронке, но когда я поступил в здешнюю школу, через всю страну, они типа не могли, понимаешь, все бросить. Так что они как бы отсылали мне деньги каждый месяц, чтобы я платил за комнату в общежитии. До того, как переехал к тебе. Но они не знают, что я типа с кем-то встречаюсь. Тем более не знают, что я встречаюсь с мужиком.

- О.

- Да нет, все нормально! Я уже звонил им. И завтра позвоню. Сказал, что приболел, и они волнуются за меня, но не настолько, чтобы приехать сюда.

Какудзу бесшумно выдыхает, потому что слова Хидана действительно не нуждаются ни в каком ответе.

-

В январе Какудзу настаивает на второй МРТ. После того, как в предновогоднюю ночь Хидан теряет сознание.

- Но блин, - говорит Хидан, - эта хуетень дохрена ОГРОМНАЯ! Как они, бля, могли ее не заметить, если она разрослась на полбашки?

Какудзу хочется сровнять все предыдущие клиники с землей, а врачей засудить за некомпетентность, потому что раковые опухоли сами по себе не вырастают в несколько раз за пару месяцев.

- Они сказали, что там пусто, - клокочет он. - Они сказали, что ты в порядке!
Его трясет и колотит от погребальных огней ярости.

- Все. Приехали. Уже по фигу.

- Дерьмо. Я бы купил тебе побольше времени!

- Ты не можешь купить все, Какудзу. Бог ничего не делает просто так.

- Тогда Бог - просто ошалевшая старая скотина.

Хидан вздыхает и падает косым углом в плечах, и либо ему нечего ответить, либо он слишком устал, чтобы защищать своего Бога. Какудзу не вполне понимает, почему это пугает его до смертного оцепенения.

-

Медленную смерть любимого человека почему-то всегда украшают и обрисовывают романтически-черными траурными рюшами. Все эти писаки и режиссеры дерьмового авторского кино сворачивают шеи жизненным трагедиям и называют это искусством, но на самом деле нет ни жесткости, ни правды в тех художественных отбросах, которые выходят под маркой "жестко" и "правдиво", а то, что называют "поэтично-красивым" и "меланхолично-печальным", на деле не имеет ничего общего ни с поэзией, ни с меланхолией.

Чтение разнообразных описаний течения болезни тоже не способно помочь. Это - холодные мясные факты на разделочной доске. И ни слова о том, как это пережить.

Какудзу понимает не сразу, что к этой истории нет поясняющих инструкций и мануалов. Что никакое глубинное просветление не придет к нему, даже если он будет копаться усерднее. Это было жутко грязно в начале - оно останется жутко грязным до конца.

-

И все эти убогие докторишки, которые предлагали Хидану отказаться от кофеина, тоже не смогли ответить на вопрос о том, как пережить кровавую смену настроений, болезненные галлюцинации и моменты слепящего возвращения в свое собственное сознание, которые оказываются тяжелее всего остального. Как пережить постоянную тошноту, харканье кровью и застойный, висельный запах смерти, сползающий по темной комнате.
Никто и никогда не говорил Какудзу, что может быть так невыносимо больно смотреть на необратимые, могильные превращения, претерпеваемые разумом и телом дорогого тебе человека.

-

Ему хочется поставить жирную бриллиантовую точку в этой истории, заказав, например, короткую поездку в Ватикан на частном самолете или что-нибудь столь же роскошное, но они не живут в гребаном кинофильме, и Хидан даже молиться не может, не то что летать на самолетх.

-

Его родители приезжают на похороны, и Какудзу представляется как друг - и оскал новой раны голодно открывается на его прошитом синяками и язвами сердце. Многие люди знали Хидана, и они все одеты в черное с ног до головы и лопочут какую-то пресную бессмыслицу о святыне его души и о бессмертии его разума. И Какудзу прошибает понимание того, что ни один из них не имеет ни малейшего ебаного представления о том, как сильно пострадала, исказилась и выломалась эта душевная святыня, этот бессмертный разум и все то, о чем они говорят. Ни один не знает ничего о гниении заживо, телом и духом, от всех этих таблеток, о постоянной рвоте и о...

Они и не могли знать. В злости нет никакого смысла.
Никто не виноват.

-

В конце концов он все равно летит в Рим и бессмысленно бродит по улочкам, смотрит на церкви, меряет шагами залы Ватиканского музея, скупает сувениры - крохотные венецианские мозаики, изображающие Мадонну, и реплики фресок Микеланджело, и все, что угодно. Он ест мороженое, пьет итальянское вино и коротает вечера в полупустых тавернах в богом забытых уголках города.

Он возвращается, когда количество писем в электронном почтовом ящике переваливает за тысячу, а пропущенных телефонных звонков - за три сотни, и становится ясно, что дальше прятаться от мира невозможно. Он разочарован и несчастен, потому что рассчитывал привести мысли в порядок. Он надеялся, что это место поможет ему обрести понимание, получить хоть какой-нибудь знак от того самого Бога, которому так неистово поклонялся Хидан, но в итоге обретает чуть больше, чем ничего - парочку довольно симпатичных произведений искусства от гения Ренессанса и несколько ангельских статуэток. Поэтому он возвращается, и его подпорченное сердце обеими лапами снова под грудь подгребает старый, изъеденный молью денежный бог.

-

- Я вижу, ты решил вернуться в мир живых, - говорит Пейн, отрывая взгляд от лежащих на столе бумаг. Он моложе Какудзу, отличный предприниматель и уже генеральный директор.

- Я вижу, ты успел пустить по ветру большую часть моих денег, - парирует Какудзу. Ему-то денег все еще хватит на то, чтобы остаток жизни прожить в роскоши, не шевеля и единым пальцем, но сам факт таких трат больно колет под кожей.

Пейн пожимает плечами.

- Тебя не было слышно почти два года.

- Чушь собачья, - говорит Какудзу, - я работал на дому.

- Хорошо, год, Но потом ты исчез, так что пожинай плоды, - Пейн поднимает руку. - Мне все равно, что там у тебя случилось. Надеюсь, все разрешилось. Но если ты хочешь поставить компанию на ноги, без тебя нам не обойтись.

- Да, - говорит Какудзу. - Все разрешилось.

-

Есть что-то безбожно банальное в истории любви богатого взрослого мужчины и юного ученика католической школы. Это тоже трагедия, которая оставляет несходящие следы на сердце и от которой все наполняется прогорклым и кислым, и ему кажется, что в этом должен быть какой-то смысл, какой-то важный урок, который необходимо извлечь, но на самом деле это совсем не так.

Он начинает молиться. Он молится каждую ночь, сцепив руки и глядя в потолок на низкое недосягаемое небо. Молится о спокойствии, безмятежности и еще о многих вещах, в которых, как он думал раньше, он никогда не будет нуждаться.

-

- Я молился за тебя. Каждую ночь. Я молился.

- Я знаю. Я слышал.